Каникулы Энн
Надежда Мишина
Чтобы разгадать тайну волшебного кольца и амулета, Энни и её друзья преодолевают козни заколдованного старика, спасают любимого кота, ...
Развитие понятия детства и образ ребенка
Внимание к внутреннему миру ребенка — это на самом деле явление относительно новое. Хотя еще полтора века назад педагоги и литературоведы говорили о том, что детская книжка должна отражать мир детства, всё же писатели следовали неким канонам: видя одну из важнейших задач детской книги в социализации и воспитании ребенка, авторы описывали некие общественные стереотипы, с удовольствием карали зло (чаще всего ходульное) и вознаграждали добро, загоняя героя железной рукой к счастью, то бишь к идеальному выполнению социальной роли.
Взять, например, до сих пор популярный цикл повестей американской писательницы Люси Мод Монтгомери о девочке Ане («Аня из Зеленых Мезонинов» и др.). Героиня — живая и непосредственная (а потому непременно рыжая) девочка, взятая из приюта в семью и взрослеющая на глазах читателя. В строго регламентированном протестантском обществе американской глубинки (том самом, над которым потешался Марк Твен) непосредственность Ани выглядит невоспитанностью и моветоном, хотя доброе сердце девочки (непременное доброе сердце!) скоро делает ее любимицей и семьи, и всей деревни. На протяжении цикла героиня всё более социализируется, и расстается читатель уже не с маленькой девочкой, а с почтенной матерью семейства, счастливой женой, идеальной хозяйкой и достойным членом общины. Аня вырастает в образцовую женщину, чего и всем читательницам желает.
Детские шалости в подобного рода книгах воспринимаются как болезнь роста, ребенок там остается ребенком лишь в условных внешних проявлениях. Проблемы детей из книг Луизы Олкотт, Люси Монтгомери, Мэри Мид-Смит, Фрэнсис Бернетт, Софии де Сегюр, Владимира Одоевского или Лидии Чарской весьма условны и практически не отражают внутреннего мира ребенка, подростка.
Специфические детско-подростковые переживания вообще до определенного момента проходили как-то мимо литературы. Разве что Пушкин мимоходом вкладывал в уста своих героев что-нибудь общеподростковое:
Вообрази: я здесь одна, Рассудок мой изнемогает, Никто меня не понимает, И молча гибнуть я должна.
Впрочем, оно было не только общеподростковым, но и моднообщим для чувствительных барышень.
Для того чтобы писатели обратили на внутренний мир юного читателя серьезное внимание, должно было пройти время и — самое главное! — должно было сформироваться понятие детства как отдельного социокультурного феномена. Причем сформироваться на всех уровнях: от места ребенка в доме, от детской комнаты и детской одежды до философии детства. Из учебников мы помним, что детей в разные эпохи воспринимали и как маленьких неумелых взрослых (а на иных взрослых, вроде «дикарей» из Африки и Вест-Индии, смотрели как на несмышленых детей), и как чистых невинных ангелов без малейшего намека на амбивалентность («невинный малютка»). Путь этот был во всем мире долгим и непростым. За века понимание ребенка и детства, понятие охраны детства развивались, претерпевали серьезные изменения. О том, как проходил этот процесс в России с конца XVII до начала XX века, можно прочесть в книге доктора исторических наук Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти... Как наставляли дворянских детей»8. При этом следует помнить, конечно, что понятия ребенка и детства сильно отличались в разных слоях общества, поэтому параллельно с трудом Боковой имеет смысл прочитать и какое-либо этнографическое исследование о месте ребенка и детства в крестьянском быту. Наиболее интересной в этом смысле представляется книга Ольги Семеновой-ТянШанской «Жизнь “Ивана”. Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний»
Итак, чтобы сформировалось современное понятие детства, общество должно было выйти на некий близкий к современному культурно-образовательный уровень. Мало того, общество должно было заинтересоваться наконец психологией детства и юношества. Как только это начало происходить, стала появляться и
детская литература, отражающая не некие умозрительные построения, а вполне реальные характеры. Мощный всплеск такой литературы в нашей стране случился в конце двадцатых — тридцатые годы, когда в детские писатели пошли не нравоучительные тетеньки и не столь же нравоучительные бородатые старцы, а вчерашние подростки, обладавшие, помимо литературного дара, серьезным не всегда радужным жизненным опытом и сохранившие при этом ощущение ребенка, подростка в себе: Леонид Пантелеев, Григорий Белых, Лев Кассиль, Аркадий Гайдар и т.п.
Вообще рано повзрослевшие подростки Гражданской войны принесли в литературу и в культуру некое мальчишество — не то, чтобы его не было раньше, но в XX веке мальчишество и ощущение подростка во взрослом человеке перестало быть моветоном и поводом для того, чтоб стесняться. К нашему времени это выросло во внутреннее слияние ребенка и взрослого в одном человеке и в появление термина «кидалт» (kidult) от английского kid (ребенок) и adult (взрослый). При этом не следует путать кидалта с инфантилом: инфантилизм подразумевает социальную незрелость, в то время как кидалтизм, по словам психологов, — мягкая форма эскапизма. Определение кидалта и портрет типичного представителя этой группы можно найти в Википедии10: «Кидалт, или взрослые дети — неологизм для обозначения взрослых, сохраняющих свои молодёжные увлечения. Впервые слово использовано в 1985 году в газете The New York Times для описания мужчин обычно старше 30 лет, которые увлекаются мультфильмами, фэнтези, компьютерными играми и бесполезными, но красивыми и часто дорогими гаджетами.
Кидалт — мужчина под 30 и старше, средний класс, работает преимущественно в офисе, IQ средний и выше; почти всегда холост.
Социологи объяснили и мотивацию: в детстве по техническихронологическим причинам был лишен компьютера, приставки, мультсериалов, поставленных на поток, и т.д.; в душе ненавидит общепринятую модель человеческих взаимоотношений, но стесняется об этом сказать. Отметили важный нюанс: степень «успешности» человека во взрослой жизни от приверженности детским увлечениям никак не зависит».
Рядом с «мальчишеской» (не в смысле гендера, а в смысле ощущения внутреннего возраста автора) литературой, конечно, продолжала существовать и вполне «родительская», «учительская». Но и ей пришлось с течением времени стать более внимательной к ребенку, а не к усредненному представлению о ребенке.
